Цирульников Игорь Михайлович, Пенский Олег Геннадьевич (?)

И.Ц. – В одна тысяча девятьсот сорок пятом году папа работал на Мотовилихинском заводе, и его откомандировали куда? В Ленинград. Откомандировали в «шарашку». «Шарашка» располагалась в «Крестах». Это…

О.П. – Тюрьма.

И.Ц. – … Следственный изолятор на Арсенальной набережной. Ну, там он недолго работал, потому что мы туда приехали где-то в июне 45-го, а в августе он уехал в длительную командировку. Куда? В Манчжурию. Надели на него форму полковника, и он, значит, уехал туда. А почему он туда поехал? Туда собрались в этой компании специалисты: артиллеристы, авиаторы, танкисты и прочие, чтобы познакомиться с той военной техникой, которая осталась после японцев. <…> Он там пробыл довольно долго, пробыл где-то месяца три, наверное. Я не знал, а буквально где-то лет десять или пятнадцать тому назад сестра моя [Людмила] или кто-то, или муж ее, сказали, что он ездил еще и в Японию оттуда. Приехал. Приехал в Ленинград, там поработал немного, а потом оттуда перебрался опять куда? В Мотовилиху. В Ленинграде мы жили в очень комфортных условиях – в общежитии персонала следственного изолятора. Обратно приехали – жили в гостинице «Металлург», это в Мотовилихе. И в общем-то, дело пошло очень неплохо у папы здесь. Почему? Видимо, потому что то, что он привез оттуда… А оттуда он привез кимоно, тюль…

О.П. – Всё в мелких свастиках, кстати.

И.Ц. – Привёз, кстати, тюль. А сестра у меня, зануда такая, она начала рассматривать рисунок. И говорит: «Папа, а тут свастика на тюле». Папа посмотрел, и действительно там свастика. Но дело-то в том, что скорее всего это была не свастика, а индийский знак огня, который немцы перевернули вот так вот. [Показывает]. Значит, он пошел куда? В печку.

О.П. – Мариша(?) тогда сказала, она мне рассказывала: «Миша, тебя же опять посадят за эту свастику в тюрьмы(?)», и всё, обратно убрали в эту печку, чтоб Мишу не посадили.

И.Ц. – Ну кимоно там немножко носили. Немножко, значит, маме досталось, сестре досталось.

<…>

Вся моя жизнь, начиная чуть ли не с рождения, в общем-то, ничем меня не радовала. Как говорят, детство – это хороший период жизни, а у меня всё было наоборот. Четыре года исполнилось – началась война. Летом, значит, нас эвакуировали в Свердловск. Я ехал в женской компании: бабушка, мама, тетя, сестра и я. На каждой станции нас мыли, одежду и бельё всё забирали, прожаривали. А почему? Потому что везли в теплушках, и там можно было чего угодно набрать. Ну приехали в Свердловск, там, значит, разместили нас на «пентхаусе» – на чердаке. Там чердак, крыша двускатная, наделали этих клетушек, разгородили, там каждой семье досталось по клетушке. Прожили там два года, потом приехал папа, забрал нас, привез в Мотовилиху. Дело в том, что его посадили в 38-м, когда я был совсем «старым», мне был один год.

<…>
Папа приходил домой, значит, редко. Где-то раз в неделю – это считалось часто, обычно раз в две недели, раз в три недели. Ну потому что они работали там круглосуточно. Работали, конечно, много, на совесть. И то, что папа наскреб там в Манчжурии и в Японии, а наскреб он немало… В 46-м году появился дуплекс – это на одном лафете разные стволы, 30 миллиметров и 152 миллиметра. И дуплекс получился очень хорошим, кстати, до сих пор в сирийской армии 130-милимметровые пушки М-46 работают, поныне. А вышли они в производство в 46-м году. 46-й год, кстати, был знаменателен для папы: во-первых, он стал кандидатом технических наук. Ну адъюнктура у него была позади, с 32-го по 35-й. Он два года учился в академии на пятом и на шестом курсе. Четыре года он учился в Харькове в политехе, а потом два года в академии. Из академии он вышел, по-моему, то ли капитаном, то ли майором, не знаю. Это за пять лет, я имею в виду два года академии и три года адъюнктуры. И диссертация у него не получилась после окончания [адъюнктуры], диссертация получилась только после войны. В 46-м году он стал сначала кандидатом технических наук, потом лауреатом Сталинской премии, дали ему военный билет. Моя сестра ходила по квартире и громко зачитывала: «Фамилия, имя, отчество. Образование – высшее, закончил Ленинградскую артиллерийскую академию. Квалификация – рядовой необученный. Военная специальность – номер орудийного расчета». <…> Его восстановили в звании, значит, где-то в районе XX съезда партии, когда Хрущев начал поднимать старые дела, вот и он попал под это дело. Его восстановили в звании. На фотографиях он есть с тремя шпалами (три шпалы – это подполковник), его восстановили в звании майора, ну для него это всё ерунда. Это первое. И второе: его восстановили в партии, потому что когда его в 38-м году арестовали, так, естественно, он перестал быть членом партии. В 38-м году ему был тридцать один год, а в партию он вступил…

О.П. – Не знаю. 

И.Ц. – … Когда ему было девятнадцать лет, в 26-м году. Кстати, ему восстановили стаж партийный, не знаю, зачем это нужно было, так. Ну потом выдавали эти самые значки…

О.П. – «50 лет в партии».

И.Ц. – «50 лет в партии», и ему засчитали вот это время, что он не был в партии, в стаж партийный. <…> У них семья была, значит, у его родителей было три дочери, так, и последний раз его мама «сдуплетила» – родила двух сыновей, одного в августе 907 года, а второго в сентябре. Почему? Потому что дни рождения у них появились так: когда они освобождались [из заключения], дядя [Давид] освободился в августе какого-то года, а папа – в сентябре. И этот день освобождения появился так. <…> Кстати, дяде довелось намного хуже, его посадили раньше, он работал в ЦК комсомола Украины, его посадили на десять лет, которые он отсидел «от звонка до звонка», с 37-го по 47-й год. Он приехал на Украину, встретился с женой и сыном, а потом его снова посадили на пять лет. Итого он отсидел в общей сложности пятнадцать лет, а папе «повезло» — он отсидел всего пять. Но, кстати, его осудили на восемь лет, а почем он пять отсидел – он сидел в Мотовилихе, а в Мотовилихе был [эвакуированный] Наркомат оборонной промышленности, который возглавлял [Д.Ф.] Устинов. Это наркомат был в механическом техникуме, если смотреть на фасад, то слева этот пристрой, и там сидел Устинов со своими наркоматовскими работниками. Так что ему повезло крупно: первое, что человек попал в «шарашку» и второе – то, что он отсидел не восемь, а пять лет. <…> Ну и характер у него был довольно интересный, поскольку он работал в оборонной промышленности, а там такие вещи, как наобум Лазаря (?) сделать что-то, такое не проходило никогда. Он еще раз пострадал за это дело в 68-м году, когда он сотоварищи работал над двумя двигателями ракеты 8-К-98 – первой твердотопливной баллистической межконтинентальной ракеты в Советском Союзе. Ему достались две ступени, первая и третья, а вторую ступень двигателя делали в Ленинграде. Ну а поскольку папа никогда не снисходил на такое [попустительство], всегда пытался делать на совесть… Ну и в 68-м году, в ЦК [КПСС] ведь там какой-то план есть у них, какой-то график, министр начал на него давить, работники ЦК начали давить, ну и в конце концов его уволили в феврале 68-го года. А в октябре 68-го года эту ракету приняли на вооружение и поставили на боевое дежурство. Он работал 13 лет над ней, с 55-го по 68-й год. <…> Кстати, кроме того, что он заведовал этой организацией, которая тогда называлась КБМаш (а сегодня она зовется НПО «Искра»), он, собственно говоря, создавал [её] с нуля. И очень многие люди выросли под его началом довольно-таки серьезно. Кто-то стал кандидатами наук, кто-то стал докторами наук.

<…>

Когда дети радуются, вспоминая детство, я вспоминаю детство с грустью. Но могу сказать еще одно: первый костюм у меня, собственный костюм, появился тогда, когда мне было 16 лет. До этого всё перешивали из папиного, из маминого. Дело-то в том, что доходы у семьи были весьма скромные, папа начал получать очень неплохо тогда, когда он работал уже на Молодежной. <…> Он поступил в Харьковский политехнический институт, закончил там четыре курса, а потом ему предложили в академию перебраться в Ленинград. Он поехал, два года, значит, там учился в академии. Ну кстати, он рассказывал, что ему приходилось проводить практические занятия и лекции читать…

О.П. – Будучи студентом, что ли, курсантом? 

И.Ц. – Да. И в результате он успешно закончил академию в 32-м году, в 35-м закончил адъюнктуру, не получилась у него диссертация сразу, ну там обстановка как-то сложилась не так благоприятно. <…> Но одно я могу сказать: тут, видимо, рука [Д.Ф.] Устинова была, просматривается, потому что то, что освободили на три года раньше, — это только заслуга Устинова. Устинов, между нами говоря, это тоже очень неординарный человек был. Он был на год моложе папы моего, он 1908 года. Но был очень незаурядный человек. <…> Поэтому он тогда держал вот этих самых, Быховского, Цирульникова там, многих других, которые могли работать так же, как он, и делать очень многое. 

О.П. – Кстати, Михаил Юрьевич был слепой на левый глаз, вот в чем дело. И он работал только правым глазом. Откуда это, я не знаю, у него травма получилась.

И.Ц. – Это, наверно, 38-й год был.

О.П. – И было мнение, мне рассказывали… Он про шарашки мне ничего не рассказывал, но его жена мне рассказывала лично: когда его арестовали, говорит, пригласили на допрос к следователю. Вот она сидит, а в соседней камере, говорит, где уголовники сидят, слышу, говорит крики. Говорит, Мишу бьют. То есть голоса, голос Михаила Юрьевича, понимаете? Я, говорит, четко это определила. И как раз тогда предложили [ей], вот она мне говорила, отказаться от Михаила Юрьевича, понимаете? И она это не сделала…
<…>

И.Ц. – Он работал в основном дома. Вот после 86-го года, когда он перенес инфаркт тяжелейший. В 86-м году умер его брат-близнец Давид.

О.П. – Который 15 лет отсидел.

И.Ц. – Ну папа после этого инфаркта, и я, кстати, был со студентами на [военных] сборах в это время. Приезжаю, спрашиваю у сестры: где родители? Она говорит: они на [улице] Карла Маркса. Приехал, «два голубка» в одной палате, один на одной кровати, другая на другой кровати.

О.П. – Он с женой лежал [в больнице].

И.Ц. – Сначала маму увезли туда, потом его. Так что вот. А потом он уже ходил уже очень плохо, видел очень плохо, слышал он тоже очень плохо, но до последнего дня у него какие-то мысли крутились. И кстати, вот эта постоянная работа серого вещества привела к тому, что, во-первых, он очень такие задачи решал, которые трудно решаются вообще. <…> Как папа говорил, я не знаю, почему это так, но считаю, что должно быть именно так.

<…>
И.Ц. – Потому что у отца, если была какая-то точка зрения, он умел ее отстаивать. Делать то, что ему прикажут – с одной стороны, это порядок такой установлен был в этой сфере, где он работал, там никуда не денешься. Но он пытался, значит, как-то защитить свою точку зрения, и не то чтобы он упрямился там, а потому что он, видимо, считал свою точку зрения более приемлемой в решении данной задачи. Ну и вот его карьера производственная из-за этого и кончилась. То, что надо было где-то «лизнуть», с чем-то согласиться, с чем он не мог никак согласиться, поскольку для него это было его жизнью. Он нутром чувствовал не только, что надо сделать, но [и] как это будет работать.